Рассказал же это Миша после того, как честно греб около часа на лодке, пересекая озеро Песчаное, что не так далеко от города Сврдл, я же плыл рядом с лодкой в маске, трубке и ластах, а великий художник с маменькой меня страховали.
Чтобы не потонул!
Вот я и не потонул, а в начале семидесятых уже начал догадываться, что Миша — гений.
На самом деле, без всяких там экивоков.
И рассказал об этом своему новому другу Сергею, который мало того, что писал хорошие стихи, так еще и собирал альбомы разных художников, хорошие альбомы хороших художников, если, конечно, удавалось их достать.
Альбомы эти он покупал на книжной «туче», куда ездил вместе с Натальей, уже ставшей его женой и даже родившей ему сына.
Того самого Дениса, который, прочитав предыдущую главу, сказал:
— Ты чего–то там мало про отца написал, обещал, что больше будет!
— Ему ведь интересно про отца! — укоризненно сказала Наталья.
— Это только начало! — ответил я, подумав, что на самом деле никто, никогда и никому не говорит полной правды, а потому, чем перелагать в фантазийном плане историю некогда столь важных для меня взаимоотношений, в которых были и странная, но почти что любовь, и ревность, и психологическая зависимость, и отторжение чуть ли не до ненависти, и просто безразличие, и зависть — его стихи были на голову выше моих, я это знал, но признавать никак не хотел — в общем, нормальные такие отношения, которые переживаешь в жизни лишь раз.
Ну, может быть, два.
НО НЕ БОЛЬШЕ!
А так как одного из нас давно уже нет[20], то и у меня нет никакого морального права вдаваться в детали и подробности той нашей дружбы тире вражды, лучше рассказать про то, как мы вместе ходили на выставку Миши Брусиловского и что из этого вышло.
А пошли мы смотреть на картину, написанную Мишей в 1974 году. Называлась она «Homo sapiens», и был это тот самый нашумевший холст, что хранится нынче в Париже, в галерее таинственно пропавшего в самом конце восьмидесятых в городе Москве Гарика Басмаджяна, но тогда никто из нас, и даже сам Брусиловский, еще даже не думал, что может произойти такое.
Главное было в ином — мы на эту выставку пришли.
Повторю: втроем.
Сергей, Наталья и я.
Дальше все было, как и положено — мы ходили по залу и смотрели разные картины и картинки.
Кисти Брусиловского была лишь одна, та самая «Homo sapiens», хотя может, правильней написать — тот самый?
ТОТ САМЫЙ «HOMO SAPIENS» СТОЯЛ В ЦЕНТРЕ ЗАЛА.
СЕЙЧАС МНЕ УЖЕ СЛОЖНО ОБЪЯСНИТЬ ДАЖЕ САМОМУ СЕБЕ, ОТЧЕГО ТОГДА ВСЕ ПОСХОДИЛИ С УМА.
И ЛЮБИТЕЛИ ЖИВОПИСИ, И ФУНКЦИОНЕРЫ.
Хотя с функционерами все ясно — эти, по определению, во все времена козлы, так что нормальный великий художник Миша Шаевич Брусиловский не мог вызывать в них ничего, кроме жуткого раздражения и какой–то классовой неприязни. А вот что касается т. н. «любителей живописи», к которым, по тем временам, с какой–то нескрываемой наглостью я относил и себя?
Ну, картинка.
Масло, холст.
Размеры 151х 172.
В самом центре — «неандерталец» с «неандерталихой», тут же ящер и тигр саблезубый. И много чего еще — пересказывать живопись намного бредовее, чем пытаться это проделать, к примеру, с музыкой. Тут на эмоциях не выедешь, а говорить искусствоведческом языком о «перспективе, глубине фона, удивительной гамме» и т. п. просто неприлично.
Настоящая живопись требует или молчания, или наоборот — эмоционально окрашенных восклицаний типа:
НУ ДА КАК ЭТО ВСЕ КРУТО ПРОСТО ТАЩУСЬ СТАРИК ОТ ТВОЕЙ ГЕНИАЛЬНОСТИ!
Мы втроем выпали в осадок от гениальности Миши Шаевича, который в тот день на выставке отсутствовал, и я с какой–то дикарской радостью подумал, что вот нет у меня сегодня возможности познакомить с ним Сергея, а значит, и не придется мне делиться этим знакомством, которым я был тогда так горд, хотя с еще большим пиететом отношусь к нашему общению с М. Ш. и сейчас.
После чего вышли из зала и пошли куда–то пить кислое, весеннее вино.
И говорили о живописи Брусиловского, я, как бывалый завсегдатай его мастерской, придавался высокопарным пересказам/описаниям хранящихся там картин, а Сергей с Натальей слушали. И тоже мне что–то говорили.
А ночью мне вдруг приснился очень странный сон.
Большой, страниц так на пятьсот, альбом Брусиловского. Цветной, вроде тех шикарных изданий, которые Сергей покупал на книжной «туче» и малая часть которых до сих пор хранится у нас с Натальей.
Только, в отличие от всяких там «Галереи Питти» и «Музеев Ватикана» купить подобное издание с репродукциями художника из города Сврлдл было примерно тем же самым, что приобрести альбомы Магритта или Дали,
НЕРЕАЛЬНО,
именно, что — сон!
В котором я сидел в уютном и очень удобном кресле, за большим, длинным, черным столом, и при свете небывало яркой настольной лампы бережно перелистывал плотные, тяжелые, чуть лоснящиеся страницы, наполненные смачной, непривычной, бередящей душу живописью.
Там было что–то, что я уже видел у Миши в мастерской.
А было то, чего никто и никогда не видел, зато мне вот удалось, и я был счастлив, о, как я был счастлив в том далеком, почти что забытом сне!
Утром я первым делом позвонил Сергею, рассказать ему про то, что мне привиделось ночью.
— Подожди, — перебил он меня, — тут мне знаешь что приснилось…
Он сделал паузу, а потом как бы на одном дыхании выпалил:
— АЛЬБОМ БРУСИЛОВСКОГО!
И мне почему–то отчаянно захотелось заплакать.
Но у этой истории есть и совершенно мистический конец.
Осень 2003 года я, совершая очередной променад по книжным магазинам, внезапно наткнулся в одном на большой, увесистый том. Стоил он около 250 долларов, хотя лучше вот так:
ПРИМЕРНО $ 250.
На суперобложке же, на красной плашечке, крупными белыми буквами было набрано:
МИША БРУСИЛОВСКИЙ,
чуть повыше, буковками уже черненькими и помельче
«мир художника».
Я знал, что это издание готовилось, спонсировал его (как сейчас принято говорить) один мой знакомый, умудрившийся собрать и большую коллекцию Мишиных работ, за что Бог явно воздаст ему, когда придет для этого время, но чтобы купить это издание себе — о таком не могло быть и речи.
Но неделю или две спустя я вдруг встретил Мишу Шаевича и сказал:
— Да, я тут альбом ваш видел!
— Угу! — ответил М. Ш.
— Дорогой какой!
— Да! — сказал Миша.
— Я себе такой никогда не смогу купить!
— Я тебе подарю! — о чем–то подумав, сказал великий художник и добавил: — Напомни мне свой телефон, я тебе позвоню и подарю!
Я напомнил ему свой телефон, но Миша все никак не звонил, да я и знал, что он навряд ли мне позвонит — человек уже пожилой и занятой, до меня ли ему?
Тут подошел день рождения дочери и я поехал в город за какими–то покупками. И встретил вдруг Брусиловского.
Случайно.
Действительно — абсолютно случайно!
Мы разговаривали об осени, об издателях и об авторских правах, о том, что у моей дочери сегодня день рождения, и тут я вдруг сказал:
— А вы мне подарок обещали!
— Он дома! — ответил Миша.
— Я могу с вами сходить! — совсем уж нагло выпалил я, и тогда вдруг М. Ш. сказал:
— ПОШЛИ!
Когда же я вернулся домой, то пошел к себе в кабинет, сел в уютное и очень удобное кресло, положив на большой, длинный, черный стол толстющий альбом Миши Брусиловского, в пятьсот с чем–то страниц, ну, если и не совсем такой, что приснился мне лет тридцать назад, то почти такой и даже —
ЛУЧШЕ, НАМНОГО ЛУЧШЕ!
И мне вдруг отчаянно захотелось позвонить на тот свет Сергею и сказать, что наши с ним сны сбылись.
Как его, так и мой.
Все, как положено — альбом издан на двух языках, множество картин напечатаны с фрагментами.
Будто «Галерея Питти» или «Музеи Ватикана».
Только вот нужного телефонного номера у меня в записной книжке не обнаружилось.
Будем считать — пока.
22. Про книги (2) и про манию величия
У меня есть друг.
Точнее говоря, приятель.
Еще точнее — знакомый.
Хотя может быть, все–таки друг?
Я о нем случайно упоминал, много страниц назад.
Но вообще–то не случайно, к слову.
Этот мой друг (приятель, знакомый) существо редкой породы — человек читающий.
HOMO LEGENS.
Живет он в Стамбуле и по национальности — самый настоящий турок.
А зовут его для слуха русского человека очень смешно:
БАРАН.
Хорошо, что он не знает русского, а только турецкий (естественно), английский и французский.
